Между поспешным отъездом Бахтина из Саранска в 1937 году и его повторным возвращением в Мордовию в 1945-м прошло восемь лет. Чем он занимался в этот период?

Осенью 1937 г. Бахтин перебрался в поселок Савелово Калининской (ныне Тверской) области. В феврале 1938 г. ему ампутировали ногу (Бахтин страдал остеомиелитом, и болезнь прогрессировала). В том же году он завершил и сдал в издательство «Советский писатель» рукопись книги «Роман воспитания и его значение в истории реализма»… Воздадим должное мужеству человека, который, несмотря на тяжелую болезнь и операцию, продолжал научные изыскания. И обратим внимание на то, что, вопреки расхожей версии о более чем тридцатилетнем тихом и обреченном писании работ «в стол», Бахтин на деле проявлял в 1938-м (время, не самое благоприятное для человека, имеющего политическую статью) большую активность, твердо намереваясь опубликовать свой труд.

Какова судьба вышеназванной книги? В некоторых биографиях Бахтина лаконично сообщается, что книга «не вышла». В примечании к бахтинской «Эстетике словесного творчества», изданной в 1979 г., говорится, что указанная книга была «сдана в издательство, но до начала войны не успела выйти» (а в военные годы рукопись погибла во время пожара в издательстве).

Что означает фраза «не успела выйти» в издании 1979 года? Что книгу запретили, но в брежневскую эпоху издателям не хотелось подчеркивать негативные моменты прошлого — и потому появилась обтекаемо-корректная формулировка «не успела выйти»? Или что книгу действительно не успели издать до войны, а потом война помешала? В любом случае, мы наткнулись на факт, противоречащий характеристике, которую Кожинов дал Бахтину, говоря о нем как о человеке «не пробивном», безынициативном в вопросе издания собственных трудов.

«Отшельник» (каким его обычно рисуют) Бахтин проявлял активность не только по части издания своей книги. Он продолжал интенсивную научную работу: в 1940 г. вчерне завершил исследование о Рабле, в 1940–1941 гг. участвовал в московской конференции, посвященной творчеству Шекспира, выступал с докладами в ИМЛИ, написал статью «Сатира» для 10-го тома Литературной энциклопедии.

С осени 1941 г. Бахтин работал школьным учителем в Кимрском районе Калининской области: непродолжительное время в селе Ильинское, а затем — уже до самого конца войны — в городе Кимры, в школах # 14 и # 39.

В биографии Бахтина немало «несостыковок». Так, М. В. Ваицева, коллега Бахтина по школе # 14, свидетельствует, что «Бахтин был очень замкнут, с нами почти совсем не общался». Однако в архиве Мордовского госуниверситета хранятся две характеристики Бахтина, выданные кимрскими школами в 1945 г., в момент его перевода в МГПИ, противоречащие свидетельству Ваицевой.

Характеристика из школы # 14 лаконичная: «хороший общественник». А из школы # 39 — развернутая: Бахтин назван «отличным общественником», ведущим культурно-просветительскую работу как в стенах школы (кружки), так и за ее пределами (лекции для Партийного комитета Савеловского узла Ярославской ж. д.). Мало того — искусно сочетавшим в своей педагогической работе «методическое мастерство и высокую требовательность к предметным знаниям учащихся — с воспитанием в них советского патриотизма и марксистско-ленинской идейности».

Кем же был в действительности Бахтин — «общественником» или «очень замкнутым» человеком?

Не будем забывать, что обсуждаемые нами характеристики написаны при конкретных обстоятельствах. По окончании войны Бахтин, решив сменить место проживания и работы, обратился к Г. С. Петрову — тому самому, который в 1936 г. помог ему устроиться в МГПИ (а сам со скандалом покинул МГПИ в начале 1937 г.). В 1945 г. Петров занимал в Наркомате просвещения РСФСР должность заведующего отделом пединститутов. Имея связи в Мордовии, откуда он был родом, Петров предложил Бахтину вернуться в Саранск. В августе 1945 г. в Наркомпросе был издан приказ о переводе Бахтина из г. Кимры в саранский МГПИ.

Могло ли руководство двух школ провинциального городка снабдить «идеологически неверными» характеристиками человека, которого Наркомпрос переводит на повышение в Саранск? Нет, не могло. Означает ли это, что в действительности Бахтин не был «отличным общественником»? Необязательно. Во время вторичного пребывания в Мордовии он проявлял большую активность и пользовался поддержкой как руководства института, так и регионального партийного руководства. Почему бы не допустить, что сходным образом он вел себя и в г. Кимры?

Так who is Бахтин? Тут — либо-либо. Либо Бахтин «не от мира сего», и тогда его прорыв из небытия и впрямь дело рук восхищенной его творчеством московской литературоведческой молодежи (версия Кожинова). Либо Бахтин обладал недюжинным талантом вписывания в какие-то непрозрачные советские элитные группы, и тогда его появление в Москве в конце 1960-х было обеспечено этими группами, преследовавшими свои далеко идущие цели. Ведь и сам Кожинов не отрицает, что он, Кожинов, был в эти группы вписан. Так что его поддержка Бахтина не могла носить сугубо личный характер.

Элитные группы использовали Кожинова для продвижения Бахтина — вот наша версия. И лишь необходимость обосновывать ее объясняет столь подробное разбирательство в деталях биографии Бахтина. Нас интересует не сама биография, а выход через нее на эти самые непрозрачные элитные группы. Выйдя же на них, мы хотим иначе — более полно и содержательно — разобраться в той информационно-психологической войне, осуществленной по чертежам Бахтина, которая привела к созданию на месте советского общества «тараканиума» с очень неслучайным (так сказать, раблезианским) уклоном.

В. Н. Васильев — преподаватель МГПИ, «духовный внук» Бахтина (он учился у бахтинских аспирантов, высоко чтивших своего наставника) — утверждает, что советская реальность была Бахтину глубоко чужда. Что социальная адаптация Бахтина «сопровождалась условно-игровыми отношениями с Властью (подтасовка биографических фактов, авантюрные жизненные «сюжеты», авторские маски и т. п.)». И что Бахтин пользовался приемом под названием «идеологическая мимикрия».

Историю СССР Васильев называет экспериментом по «моделированию выживаемости человека в неблагоприятных жизненных условиях» (репрессии, голод, диктат авторитарного слова и т. д.). Вынужденно прибегая к «идеологической мимикрии по отношению к враждебной среде», Бахтин пытался «найти противоядие против идеологического монологизма … в форме научно-творческой сублимации…» Как указывает Васильев, «важнейшие культурологические идеи Бахтина так или иначе являются коррелятами его философско-идеологических взглядов: полифония — общественный диалог; монологизм — авторитарное слово; карнавальность — проявление свободы духа, демократии; смех — оружие борьбы с Властью и т. д.».

Указывая на способность Бахтина к «идеологической мимикрии», Васильев, однако, делает оговорку: «Нет уверенности, что Бахтин был совершенно неискренен в отношениях с Властью». Что имеется в виду?

Если мы обратимся ко «второму мордовскому периоду» жизни Бахтина, то увидим, что с момента устройства на работу в МГПИ в 1945-м и вплоть до выхода на пенсию в 1961-м он неизменно занимал должность завкафедрой либо и. о. завкафедрой. Кто и как обеспечивал эти назначения? Ведь Бахтин имел политическую статью!

Безусловно, Бахтину помог «правильно» вписаться в специфический мир Мордовии Г. С. Петров — завотделом пединститутов Наркомпроса. С подачи Петрова принявший Бахтина в МГПИ ректор М. Ю. Юлдашев относился к нему дружественно и ходатайствовал за него перед региональными властями. При следующих ректорах традиция дружественной поддержки Бахтина сохранилась.

Но мог ли один Петров продвинуть Бахтина в условиях, когда для такого парадоксального продвижения нужно было одобрение обкома, НКВД и т. п.? Что значил для этих инстанций какой-то завотделом Наркомпроса? Так что либо сам Петров был во что-то вписан, либо его протекция фактически ничего не объясняет в социализации Бахтина.

Очевидно, что обеспечить устойчивость положения Бахтина в Мордовии ни силами одного Петрова, ни силами ректоров МГПИ было невозможно. Ректор — тоже человек, стремящийся к выживанию и прислушивающийся к самым разным точкам зрения. Кстати, преемник Юлдашева на посту ректора — Я. Д. Бетяев — не сумел обеспечить даже собственную устойчивость: в начале 1950 г. его арестовали по обвинению в антисоветской деятельности. Так что Бахтин явно имел покровителей на уровне более высоком.

Один из таких покровителей — Г. Я. Меркушкин, с 1960-го — ректор Мордовского гос­университета (бывшего МГПИ), где Бахтин заведовал кафедрой. Однако их знакомство началось гораздо раньше. Меркушкин с 1947 г. возглавлял Министерство просвещения Мордовии. В 1950 г. его назначили зампредом Совета Министров МАССР. А в 1955–1960 гг. он был секретарем Мордовского обкома КПСС.

В отношениях покровителя и того, кому оказывается покровительство, зачастую присутствует «человеческий фактор», не всегда поддающийся точному выявлению. В случае Меркушкина и Бахтина этот фактор как раз понятен. Меркушкин с начала 1950-х пробовал себя на драматургическом поприще. А Бахтин был внимательным читателем, доброжелательным критиком и, скорее всего, редактором пьес Меркушкина (хотя тема «человека-труженика» вряд ли его интересовала). Проявлял ли он при этом «неискренность в отношениях с Властью» в лице того же Меркушкина? Вряд ли…

Стоп! А власть-то как была устроена в ту эпоху? Подо что «мимикрировал» Бахтин? И как содействовало этой мимикрии существование в советской элите самых разных, в том числе и яростно-антикоммунистических, «внутренних партий»?

«Идеологическая мимикрия» — это антидиалог, диалог «шиворот-навыворот». В качестве завкафедрой Бахтин был обязан откликаться на все политические и идеологические инициативы правящей партии. В том числе, подключиться в марте 1949 г. к осуждению «группы безродных космополитов» — театральных критиков, по поводу которых газеты «Правда» и «Культура и жизнь» опубликовали разносные статьи.

Существует собственноручно подготовленный Бахтиным протокол о его выступлении на эту тему. В противовес «враждебной нам эстетической концепции» («источник прекрасного безродные космополиты ищут вне действительности — в форме, в «прекрасном вымысле»), Бахтин выдвинул концепцию эстетики социалистического реализма, в соответствии с которой «источником прекрасного в искусстве является только сама советская действительность…»

Бахтин искусно владел амбивалентным словом, которое, по его же описанию, может звучать как похвала, но при этом являться хулой. Ненавидимая Бахтиным советская реальность — единственный «источник прекрасного в искусстве»... Слышите насмешку? Как говорил герой «Записок из подполья», «в глубине-то души… насмешка шевелится».

«Идеологическая мимикрия» — производная «смеховой культуры», «карнавала». Но что такое, по большому счету, сама «смеховая культура»? Изобретение Бахтина? Или «код» некоей группы, включавшей отнюдь не только Бахтина?

В прошлой статье я показала, что Бахтин и Лихачев в некотором смысле — из «одного теста». В книге «Воспоминания» Д. С. Лихачев описывает существовавшее в 1920-е сообщество молодежи, которое не приняло Октябрь 1917-го. В нем-то и господствовал дух карнавала — правда, веселье отдавало «пиром во время чумы»: «Были десятки кружков, встреч, шутливых обычаев, которыми Петербург провожал свое блистательное прошлое…»

Ирония и насмешка правили бал. «Космическая Академия Наук» провозгласила принцип «веселой науки» в пику марксизму — «невеселому» учению, делающему «окружающую нас Вселенную скучной и серой»… Карнавальный смех царил в «Обществе удовольствия» («Societe de plaisir»), литературном кружке «Осьминог» и еще много где… «Полифония интеллигентской демократии» уходила в небытие в предсмертной судороге карнавала.

А на смену ей шла ужасная «монологическая культура «пролетарской диктатуры»… С самого своего утверждения в нашей стране советская власть стремилась к уничтожению любого многоголосия... Только однотонные восхваления, единогласие, скука смертная — именно смертная, ибо установление единоголосия и единогласия было равно смертной казни для культуры и для людей культуры…» — так, используя терминологию Бахтина, описывает Лихачев смену эпох.

Чем полифоничные представители «интеллигентской демократии» могли ответить на неумолимо усиливающийся большевистский монологизм? Подпольной насмешкой над красными ценностями и идеалами. Но Бахтин сумел сделать то, что не смогли другие: превратить насмешку в смертельное оружие. Ибо сказано: «Смех убивает страсть».

Однако в сталинскую эпоху по части этого самого смеха особо не забалуешь. Чтобы не загреметь под фанфары, забыв не только о заведовании кафедрой, но и о свободе вообще, бывшему ссыльному нужно было подверстать свои насмешки к каким-то мощным подспудным элитным веяниям, причудливо вплетенным в советский официоз и проявляющим живучесть за счет своей очень нетривиальной укорененности. Об этом — в следующей статье.