В постфевральской России власть еще раз оказалась даже не просто "бесхозной", а как бы отброшенной за ненадобностью. И уже непонятно, кому она нужна, эта власть, и нужна ли хоть кому-то, кроме народа, шалеющего в убийственном для него безвластии и уже готового предпочесть этому безвластию нечто еще более губительное. Но о народе потом. И о действительном содержании коллизии с властью тоже чуть позже. А сейчас — лишь об одном условии действительной власти. Коли нужна она еще кому-то, эта горькая обуза, этот "неудобный придаток" к роскошным шоу, экономическим деяниям особого типа, комплексным разборкам, отстаиванию или захвату ничего не значащих стульев и прочим "страшно интересным вещам", самоубийственно вовлекшим в свою орбиту нашу весьма специфическую элиту… Правят бал — они, эти сладкие и хищные вещи конца ХХ века. И их правление — гибель народа, страны и элиты.

И коль скоро кто-то хочет еще вырваться из плена "хищных вещей" и выйти в пространство власти, он должен помнить одно горькое свойство власти. Лучше всего оно сформулировано у Шиллера: "Что человек — для вас все люди числа".

Одиночество — удел настоящей власти.

У нас были всероссийские (и всесоюзные) старосты. И они не были одинокими. У нас были всероссийские (и всесоюзные) болтуны. И они тоже одиночеством не страдали. Пока их не отшвырнули вон, разумеется. Но и тогда они обзавелись неким окружением, сулящим новый возврат, новую эру "трепа без берегов". У нас могут быть (причудлива она, наша нынешняя действительность) даже такие феномены, как всероссийские мастера произнесения тостов. И такие мастера, которые это свое умение спроецируют на плоскость большой политики. И они тоже не будут одиноки, ибо какой же тост без компании?

Но тот, кто был в России (СССР — та же Россия) властью, тот был одинок. И оставался одиноким от момента обретения власти до своего смертного часа. Помните, у Твардовского: "Склонилась ночь, в окне синея из-под задернутых гардин, и он один остался с нею. Один со смертью на один".

С большим интересом прочитал я в начале послеавгустовских "месяцев утерянных возможностей" статью очень уважаемого мною Леона Оникова по поводу "законов дружбы". Изложенные там заповеди дружбы глубоко меня впечатлили. Они как бы срезонировали с прочитанным в детстве многотомным романом "Великий Моурави", романом, теперь, возможно, уже почти забытым, но тогда поднятым на гребне волны и получившим в суровые послевоенные годы и беспрецедентный тираж, и премию имени "одинокого человека", и достаточно парадно снятый фильм, кажется, в несколько серий… Сотня "барсов" — знаменитая десятка Георгия Саакадзе… Кто из тбилисских мальчишек той эпохи не грезил всеми этими "эфемидами власти"? Почти что Преображенский и Семеновский полки государя Петра Алексеевича. Почти что… Да, именно почти что… Ибо Петр оставил после себя мировую державу. А Георгий Саакадзе — сомнительную известность, странным образом восславленную именно в конце сталинского периода. И — растерзанную Грузию. И — славу гения войны, продающего свой гений то Ирану, то Турции. И многое другое.

А как близка к этой "дружбе барсов" другая дружба, дружба сплоченных дворовой дисциплиной и перемещенных в чужую для них среду кавказских (или итальянских, одно и то же в данном случае) амбициозных и решительных молодых ребят! Чуть-чуть сместите акценты. И получите именно это. "Романтика дружбы" многолика... Оглядываешься — одни вознеслись достаточно высоко, другие сгинули в перестрелках и поножовщинах. И все они грезили "барсами" Саакадзе. Но вышло нечто совсем другое.

А еще сместите акцент — и получите прочный, сплоченный круг, в котором стол. И хорошее молодое вино. И настоящая открытость. И та особая полнота, которая рождается застольем в теплый кавказский весенний вечер. И настоящие слова. И отклик в сердцах. И многоголосое пение… Кто сказал, что тамада — это нечто уменьшительное? Тот это сказал, кто не понял метафизики картин великого Пиросманишвили. На самом деле — это очень и очень много. И кто знает, о чем последней страшной тоской тосковал "одинокий человек", давший премию своего имени многотомному роману о Саакадзе? Может быть, о "барсах". Может, об эпохе Камо и пробивающихся ребятах ("Джабах Иоселиани" той эпохи, сумевших стать чем-то большим). А может, просто об этом теплом кавказском вечере. И о друзьях по столу. И о настоящих теплых речах Великого Тамады.

"Что человек — для вас все люди числа"… Для кого все люди числа? Для человека, ставшего властью. И переставшего быть человеком, ибо числами люди могут быть только для Бога, да и то не для каждого. Но Бог бессмертен, а человек… Человек — захотевший власти, которому сказали: "Если ты власть, то все люди для тебя числа"…

Ведь и ответ этот у Шиллера звучит после того, как отчаявшийся властитель кричит своему духовнику и наставнику, раскрывая перед ним свое отчаяние: "Прости, но я возжаждал человека!" Возжаждавший — да получит.

Власть — страшный дар. Дар эпохи френчей, а не эпохи неуемного кутежа, вилл, мерседесов, "оттягивания на Багамах". И потому-то, видимо, ее и не берут, что страшна она для эпохи оттягивания, немыслима для "элиты оттягивающихся". Не нужна. Опасна. Вредна. Вот и имеем то, что имеем.

И холодным взором смотрит на все это человек, сделавший ЦКБ несокрушимым оплотом своего выживания (близкого к власти, но и страшно далекого от нее). И мысленно изрекает: "Что, власти хочешь? А как там с числами, понимаешь?.. Иль должен я основы управленья государством седому разъяснять ученику? Такое, понимаешь, не разъясняют. Тут каждый сам — творец своей участи и хозяин своей судьбы. А отвечать будем — когда склонится ночь из-под задернутых гардин. И не числам будем отвечать, а другому".

Но разве к одному человеку обращен этот (конечно, во многом воображаемый, но, поверьте, неизвращенный и невымышленный) внутренний диалог?

Ко многим он обращен. К очень многим. А еще — к себе самому.